– Николай, вы знаете, я смотрел несколько записей Барышникова – вот это гений, тут даже вопросов нет.
– Смотря что. Для меня не может быть одного исполнителя для всего. У меня для каждой роли есть человек, который вот для меня вот в этом произведении наиболее соответствует моему пониманию о прекрасном.
– Ну, вот что бы вы из Нуреева назвали, например?
– Нуреев – это «Лебединое озеро». Он был великолепный исполнитель этого. У него есть балеты, на него поставленные, он там замечательный. То, что он сам для себя переделывал классику, он там, конечно, непревзойденный. Барышников был потрясающий, конечно. Вот во всей неоклассике баланчинской – это феноменально. А «Жизель» я не могу с ним смотреть. Мне неинтересно, потому что для меня граф таким не может быть.
– Он не граф.
– Для меня это вообще никак. Я, Дима, понимаете, ориентируюсь всегда на свое первое впечатление. Я же был очень дотошный в том плане, что когда появилось видео – вот все, что можно, я все видел. И я не воспринимал никогда Макарову, категорически не воспринимал, мой педагог был помешан на Макаровой и все время нам показывал, а я ему говорил – Плисецкая. И что самое интересное…
– Да, Плисецкая это ваш типаж.
– Перед смертью он мне сказал: как ты был прав. Я говорю: что? Он говорит: ее эстетика ушла, а Плисецкая вечная.
– Кстати, надо сказать, что Плисецкая в качестве Одилии была гораздо органичнее, чем в качестве Одетты. Это черный огонь такой.
– А мне все, и то и то нравится. Лебедь – сильная птица, лебедь – волевая птица, злая птица. У Майи Михайловны же очень острый язык был, и там есть одно место, когда они останавливаются, глядя друг другу в глаза, и музыка только изображает трепет, а они стоят. Современные балерины начинают топтаться, и Майя Михайловна обычно говорила: смотри, лебедь хочет писать. Понимаете, потому что есть сверхзадача. А ты постой так, чтобы трепет там начался, в зрительном зале. А изображать вот это, конечно…
– Слушайте, вы видели наверняка фильм Тодоровского «Большой».
– Нет. Я специально не смотрел. Я консультировал и я много очень сделал для того, чтобы образ Алисы Бруновны был такой, каким он стал, потому что она ходила постоянно в школу на улицу зодчего Росси. А так как мы очень дружим, она там много записывала, что ей нужно было. Потом она по роли сделала себе такую тетрадочку, и я сидел с ней прорабатывал каждую фразу балетную. Я ей объяснял, что это значит для артиста балета и как это выглядит.
– Жаргон.
– Да. И показывал ей, как бы это сказала Уланова, как бы это сказала Семенова. Она брала… Я видел рекламные куски, я видел с ней куски – конечно, гений. Я слышал много именно восторженных отзывов о ней – мне было очень приятно.
– Посмотрите, именно сериал. Потому что там очень много вылетело из картины.
– Я боюсь смотреть.
– Это гениальное кино, именно сериал, полный объем. Но он, конечно, не про балет, а он про страшную жестокость искусства. Потому что оно нас выбрасывает все равно. Оно высасывает нас и выбрасывает. Вот это любого искусства касается.
– Неправда.
– Вот я и хотел спросить.
– Я понял одну вещь в жизни. Если вы сам не обиженный и не умеете обижаться, то вас никто не обидит. Если вы сами не в состоянии выброситься, вас никто не выбросит. Какая мне разница, что кто-то думает? Мне мама когда-то в детстве задала вопрос шикарный… Я что-то ей рассказал, что сейчас иду в театр, я должен танцевать, когда я маленький в спектаклях участвовал. Она мне сказала: Никочка, а для кого поют птички?
– Это хорошая мысль.
– Я ей начал какую-то ерунду нести. Она сказала: птички поют для себя. И ты танцуешь для себя. Если ты не будешь получать удовольствие — зритель не получит удовольствие. А тетя Нварт, которая сидит вот там вон на входе. Видишь? Она моет этот подъезд, она гораздо больше делает, чем ты. И мама мне в детстве объяснила, что я произвожу воздух. А у тети Нварт тяжелый физический труд, потому что она каждый день моет подъезд.
– Правильная мысль.
– И у меня никогда иллюзий не было. Я вообще не понимаю, что значит выброшенная. Что значит это переживание о роли.
– Выброшено то, что вы жизнь положили на иллюзию.
– Ой, я вас умоляю. А кто не положил на иллюзию? А Шекспир на что?
– И я положил, и Шекспир. Это искусство – зверская вещь.
– Зато теперь 400 лет прошло и мы все Шекспира читаем и поражаемся. Единственное, жалко, что он не знает.
– Он знает. Вы, кстати, в бессмертие души никак не верите?
– Верю. Но я гилиловец. Я верю, что…
– Что это?..
– Что это не Шекспир.
– Гилилов очень убедительно рассказывал, но потом, когда начинаешь думать, понимаешь, что это был один человек.
– Просто мне нравится… Вернее, не то что нравится…
– Вам нравится идея «Игры о Фениксе».
– Да, безумно интересно.
Из разговора с Дмитрием Быковым
